Семья ТолмачевыхПредоставлено Музеем истории Екатеринбурга
Znak.com продолжает публиковать воспоминания родственников репрессированных в 1930–1940-х годах в СССР из Книги памяти, которую собирают работники Музея истории Екатеринбурга. Сегодня интервью с Татьяной Федоровной Мамалыгой, внучкой раскулаченных и дочерью переселенца из Бессарабии Федора Ивановича Мамалыги. Так получилось, что судьба ее родителей оказалась в буквальном смысле продиктована секретными соглашениями к подписанному 80 лет назад в 1939 году пакту Молотова-Риббентропа между СССР и нацисткой Германией. В соответствии с ним территория Бессарабии и Северной Буковины вошли в состав Союза и весной 1941 года началась депортация оттуда «нежелательных элементов». Суммарное число «изъятых» составило 29 839 человек. Эти события глобального масштаба забросили отца Татьяны Мамалыги из Бессарабии на Урал, в леспромхоз, где жили раскулаченные. Среди них и мама нашей рассказчицы.
— Какова история вашей семьи по материнской линии?
— Моя мама, Валентина Захаровна Толмачева, родилась в 1914 году в деревне Горевая, это в районе Мугайска и Махнево. Когда я была маленькая, мы туда ездили — там через поля пшеницы протекала красивейшая река Тура с прозрачной водой и белым песком. По рассказам мамы, там были благодатные края, вызревало много зерна. Прадед Алуп был купцом. Ездил на Ирбитскую ярмарку. Когда приезжал, вся деревня выбегала, начиналась торговля. Прабабушка была очень крупной женщиной. А Алуп был маленького роста. У нас сохранилась прабабушкина шаль. Точно такая же висит в Эрмитаже. Мне говорили, что эту шаль прадедушка подарил прабабушке на свадьбу. У Алупа были все сельскохозяйственные машины — сеялки, веялки, некоторые были американскими. Работников нанимали. Мама рассказывала, что работников хорошо кормили. Если плохо кормить, они не придут работать. Ее отец, Захар Алупович, был профессиональным охотником. Деда я знала, он жил отдельно от детей, но все они были очень дружны, потому что судьба была тяжелой, выжить можно было только коллективом. Мой дедушка не занимался торговлей, как его отец. Он занимался охотой. Устраивал охоту для приезжих господ. Когда ему был 71 год, он все еще ходил на медведя. Как-то ранней весной ему пришлось много часов пролежать на снегу, ожидая, когда зверь вылезет из берлоги. Дед простудился, долго болел и через полгода умер. До революции у них был иноходец, жеребец, на котором не работали, а только выезжали, он никого не слушался, только мамину старшую сестру Феню. Та выносила ведро парного молока и этого иноходца поила. Он был выставочный и очень дорогой, за ним ездили куда-то на ярмарку. Он так красиво шел! Комиссары его забрали и запороли почти сразу.
— Их семью раскулачили?
— Дедушка не был богатым, он был зажиточным, но тогда косили всех как кулаков. Мама рассказывала, что ее отца предупредили, что ночью за ними придут. Он посадил в телегу старших детей, Михаила и Феню, и младших, Капу, Андрея и Пашу, и они куда-то уехали, это было поздней осенью. Позже она узнала, что они вырыли землянку в лесу. Там зиму и провели. Дед умел все делать, это их и спасло. Мою маму оставили присмотреть за больной бабушкой и похоронить ее. Старших нельзя было оставить, потому что они не принимали советскую власть и могли пострадать. Мама была средней, ее оставили, потому что ей еще мало лет, ее не арестуют, но за бабушкой ухаживать она уже может. Ночью пришли комиссары, приставили наган к груди и спрашивают: «Где родители?» А она сама не знала, куда они уехали. Из дома вынесли и вывезли все, что можно. Одно из ярких впечатлений мамы — красноармейцы стали забирать ее ботиночки. Она вскочила, прижала их к груди и закричала: «Это мои ботиночки, я сама на них заработала!» Она рассказывала мне, как делала кирпичи, как она ножками месила глину. От всего добра у нее и остались только эти ботиночки. Бабушка умерла, и сердобольные соседи маме сказали: «Уходи отсюда, тебе здесь никто куска хлеба не подаст, ты тут помрешь».
— Почему они так говорили?
— Потому что мои родные оказались вдруг «врагами народа». И мама ушла из деревни. Блуждала по лесам под Тагилом. Конечно, где-то через деревни шла. Через год-два в Тагил выбралась. Она до глубокой старости не боялась леса. Ходим как-то с ней по лесу, она говорит: «Зачем домой идти, давайте переночуем в лесу. Людей надо бояться, а не зверей». Я говорю: «Мама, а если медведь или волк?» Она отвечает: «С медведем я сталкивалась. Стоишь себе тихонечко, он понюхает и уйдет». Она хорошо знала лес и считала, что не может заблудиться. В Тагиле какая-то семья ее приютила, и мама водилась с их ребенком. Нигде не училась, умела только подписываться. Старшие, дядя Миша и тетя Феня, в начальной школе успели поучиться, а потом было не до того. А младшие после раскулачивания просили подаяния и учились в Верхней Туре. Тетя Капа стала учительницей, окончила семилетку и педучилище, а дядя Паша стал инженером. После раскулачивания они разошлись, но знали, кто куда ушел, связь осталась. Так тетя Феня оказалась в Тагиле, случайно увидела мою маму на улице и узнала. Схватила ее: «Мы тебя ищем!» Поехали к ее семье, которая оказалась в Красноуральске, город в это время поднимался, там строились шахты. Двоюродную бабушку, Анну Арсеньевну, выселили под Красноуральск. По дороге дедушка хотел ее задавить, а потом сам застрелился. Хотел со всей семьей уйти из жизни. Для него это был удар — в одночасье лишиться всего. Маслобойню отобрали и дом. Люди по-разному воспринимали раскулачивание. Один из родственников по северам уехал в Америку. А у моего родного деда основное богатство — это дети, их сохранил. Домов у него было несколько. Для старшего сына строили дом в соседней деревне Горевой. Все осталось на родине. Как-то приехал знакомый из тех мест и рассказал, что дом дедушкин еще стоит, только внизу в нем гастроном, а вверху — детский сад. Мама как-то просила меня: «Давай съездим туда, я точно помню, куда серебряные стаканчики закопали». Я говорю: «Мама, столько лет прошло, там был колхоз. Какие стаканчики?» В 1958 году ездили посмотреть на те места. Там остались родственники. Я увидела, какие там были дома. Добротные, крепкие, в красивейших местах. Дед с бабушкой поселились в поселке Чирок под Красноуральском. Сейчас поселка уже практически нет, остались одни могилы. На войну дядю Михаила не взяли как сына «врага народа». Дядя Паша воевал у Ковпака. Два раза бежал из плена. Дядя Андрей воевал год, был списан по ранению. В поселке не было школы, поэтому младшие дети учились в Верхней Туре, жили на квартире и ходили побирались. Понимали, что вещи ничего не дадут, а образование даст все. У нас в семье всегда была тяга к обучению, образование стало ценностью после того, как поняли, что в одночасье могут отобрать все, но образование — только с головой. За нашим средним поколением я не замечала трепетного отношения к материальному. Наблюдала за своей мамой: у нее что-то потеряется, она и трех минут не переживает. Даст кому-то денег в долг, и не отдадут, она это тут же из головы выкинет — забудет.
— Как сложилась дальнейшая судьба мамы?
— Ее направили на учебу в Пермь на повара. Видимо, было понимание, что при продуктах легче прожить. Но поваром она не стала, это было не ее. Вышла замуж за Петю, когда ей было 25 лет, в 1939 году. Прожила с ним, по ее рассказам, две недели, и его забрали на Финскую войну, где он пропал без вести. А во время Великой Отечественной войны к ним в поселок пригнали из Бессарабии мужчин-переселенцев со странными фамилиями: Рыбко, Мамалыга. Это были болгары, молдаване. Их направили на лесозаготовки — не самая легкая работа для мужчин, которые в основном занимались сельским хозяйством. Некоторые из переселенцев так на всю жизнь и остались в этом поселке.
— Это произошло, когда советские войска захватили Бессарабию и выселили местное население?
— Да, многих мужчин отправили на Урал, семьи остались там или были переселены в другое место. У мамы был домик в поселке, свое хозяйство, в помощь нанимали переселенцев. Там она и познакомилась с моим отцом, Федором Ивановичем Мамалыгой. Его разлучили с семьей, где было трое детей. Маме было 32 года, отцу 41, когда родилась я. Отец окончил сельскохозяйственную академию, мама была безграмотной. Это был альянс, чтобы выжить. Отец хорошо знал русский, разговаривал практически без акцента.
— Когда вы родились?
— 9 мая 1945 года. Мама работала заготовителем. Грибы, ягоды собирала, я уже говорила, что она в лесу была как дома. На последних сроках беременности поехала продукты получать в Богомоловск. 8 мая у нее живот заболел. Утром 9 мая я родилась, через пару дней мама повезла продукты и меня домой. Только родила, и по радио говорят, что война кончилась. Радости было! Она хотела меня Викторией назвать, но отец настоял на Рае. Я свое имя не очень любила. Когда поступила в институт, всем сказала, что я Таня. Так меня с тех пор и зовут все Татьяной Федоровной.
— Отец вернулся к первой семье?
— Когда война закончилась, он нашел свою семью, которая была переселена на Кубань. Привозил к нам дочку Раю поводиться со мной, годовалой, и меня, видимо, в честь нее назвал. Когда мне было полтора года, он вернулся к первой семье. Там было тяжело. Я думаю, он видел, что мама не одна, у нее здесь семья, которая ей всегда поможет. Родные мамины, бывало, ссорились, но в трудную минуту друг другу всегда помогали. Если строили дом, то все вместе от начала и до конца. В плохие времена дедушка собирал совет, так они всей родней в шестидесятые годы уехали в леспромхоз Карпунино. Парадокс, да и только: моя семья постоянно переезжала через Уральский хребет — жила то с восточной, то с западной его стороны. В этом леспромхозе, куда мы переехали, были лагеря, спецпоселения. Я помню землянку, где выпаривали вшей. Вначале мы жили в тех же бараках, что и заключенные, а потом уже дома построили. Никто ничего не спрашивал, вор ты или начальник. Помню, зашла домой, а у нас сидит мужчина, я его испугалась, а отчим говорит: «Не бойся, он политический». Помню, заключенные бегали в окрестных лесах, там же их находили повешенными. Жутковатое было время. Школу я окончила в том же Карпунинском леспромхозе.
— Там работали дедушка с бабушкой?
— Дедушка никогда и нигде не работал. Он занимался охотой, своим хозяйством. У них всегда был огород, курицы, кролики. Когда я окончила школу, мы опять отправились в сторону Красноуральска. Помню, у нас была какая-то очень хорошая корова колмогоровской породы, мы ее с собой забирали при переезде. Тяжелая жизнь была. Зарплаты хватало только на одежду, а питание себе сами выращивали. Старшие дети дядя Миша и тетя Феня не принимали новый порядок, они всегда говорили нам: «Ваша советская власть». А младшие служили. Дядя Паша служил, я думаю, в НКВД, он в Карпатах бандеровцев ловил. Кстати, отчим тоже не жаловал, как он говорил, «начальство». Отчим тоже был из раскулаченной семьи, родина у него под городом Сталин (Донецк).
— Расскажите о своем отчиме.
История «Большого террора». За что репрессировали семью рабочего с «Уралмашзавода»
— Бабушка Анна Арсеньевна приглашала мужчин, которые пришли с фронта, помогать по хозяйству. Разговорилась с одним, хозяйственным, обстоятельным, вспомнила про свою одинокую племянницу с ребенком, мою маму, позвала его помочь ей по огороду. А он очень любил детей. Угостил меня пряниками, я тут же их все сгребла. Он спрашивает: «Ты как меня будешь звать?». Я говорю: «Папой». Так я маме нашла мужа. Характер у него был тяжелый. Но меня он очень любил. У мамы это была третья семья, и у него третья. В Сталине у него осталась семья и в Каменске-Уральском. Со сталинскими мы не поддерживали отношения. А с его дочерью Раей и с племянницей из Каменска я общаюсь, переписываемся, ездим в гости. Отчим с 1939 по 1946 год был на фронте. Он особенно вспоминал (когда выпьет), как тренировал собак бросаться со взрывчаткой под танки. Зная его крестьянское отношение ко всей живности, я представляю, насколько эта служба была для него тяжелой. Сердце могло разорваться. Но война, видимо, ко всему приучает. А дома даже курицу не мог зарубить. Был ранен, осколки в колене давал нам пощупать. Я была у них поздним ребенком, и родственники, и учителя их ругали, что они меня не приучают к труду. А мама всегда отвечала: «Наработается она еще». Отчим меня очень любил и всегда заступался за меня. Мы не так уж богато жили, но если мы приходили в магазин, и я видела какое-нибудь красивое платьице, без него из магазина мы не возвращались.
— Как сложилась ваша судьба?
— Типичная жизнь советского интеллигента. Училась я неровно, была балованная. В пединститут поступила случайно. Мне казалось, что это не мое, пыталась еще где-то учиться, три курса искусствоведческого окончила, в археологических партиях поработала, покопала Херсонес. Поступила в аспирантуру, потом начала работать в пединституте преподавателем. Как в 1962 году зашла, так до сих пор еще оттуда не вышла. Шучу, что я из него так и не уйду, потому что за это время много книг потеряно в библиотеке. Моя двоюродная сестра — учитель, и тетя Капа, и у нас в родне все любили детей. Так что случайность оказалась неслучайной.
— Вы как-то осмысливали ту эпоху?
— Ни дяди Миши нет, ни тети Фени. Не перед кем извиниться за резкие слова, которые я, пионерка, им говорила в ответ на их речь, что советская власть не умеет работать: все только бумажки пишут, все растащили по своим карманам да пустили на ветер. Дискуссии были жаркие. Я всегда была активным пионером, комсомольцем, в вузе — председателем научного студенческого общества. А на вопрос, кто виноват в тех событиях, никто не ответит. Я думаю, жестокость — в природе человека. Дети жестоки. Могут и крылышки у бабочки оторвать, и ножкой наступить, пока их не ущипнут, чтобы они сами боль почувствовали. Мне кажется, пока человечество не выйдет из периода детства, ничего не изменится.
— Вы считаете, что Большой террор — это просто цивилизационное развитие человечества и никто не виноват? Нет антигероев?
— Если говорить о личной вине, то мы все виноваты. И теперь виноваты. Тут стерпели, тут не сказали, а там сомневались. Мы же хомо сапиенс. Пока мы думаем, все уже свершилось, и никуда не повернуть.
— Вы ни в чем не вините Сталина, компартию, а просто все люди того периода чего-то не поняли, что-то сделали не так, за кого-то не заступились? Вина на каждом? Или это не вина?
Что происходит с властью диктаторов во время войны. На примере коллективного Сталина
— Я не жила в то время. Сейчас я вижу несправедливость и молчу. И себя успокаиваю, что не я одна молчу. Молчит и Петров, и Иванов, и Сидоров. Наверное, и в то время такая же была петрушка. Каждый сам за себя. Но мои предки выжили. Никого в те годы не похоронили. У племянников по два высших образования, сейчас двое учатся в МГУ. И материально все неплохо живут. Спасло, что держались все вместе. Знаю точно, что добрее надо быть. Увязаем в негативе, в тех временах, где нам было больно, плохо. А может, лучше подумать о времени, где нам было хорошо? Где мы правильно поступили? С этой позиции я отношусь к воспоминаниям. Многих интересуют репрессии, но у меня есть сомнения, надо ли это все вытаскивать. С одной стороны, надо, а с другой стороны, надо больше про добро говорить. Говоря про плохое, мы его только увеличиваем.
P.S.: Редакция Znak.com выражает благодарность за помощь при подготовке данного материала Музею истории Екатеринбурга, его директору Сергею Юрьевичу Каменскому, а также сотрудникам, непосредственно участвовавшим в подготовке интервью.
Источник: